О моем отце (для книги про пап).

Удивительно работает пространство. Стоило мне прочитать вопросы к интервью про роль отца и начать об этом думать, как следом я увидела предложение присылать истории про своих пап для книги (сама жду с нетерпением выхода книги Марии Летучевой и Юлии Зотовой). И текст, который я в себе давно носила, разом вышел из меня сам. Про моего папу.

«Я очень обрадовалась возможности написать про моего папу. Он был замечательный человек, и я горжусь, что во многом я похожа на него, что именно он был моим отцом.

Я пишу в прошедшем времени, потому что мой отец умер, когда мне было десять лет. Слишком рано для меня. Но сейчас, когда мне самой тридцать четыре, и я многое сделала, чтобы эта рана зажила, боли уже меньше, а больше любви и благодарности.

Мой папа был удивительным человеком. Все кто знали его, всегда подчеркивали его интеллигентность, порядочность, ум и тонкий юмор.

Выросши в очень простой семье, в Казалинске, захолустном казахском городке, он приехал в Москву, без денег, без связей с первого раза поступил в МГУ на физфак и окончил его с красным дипломом. Он был предан своей профессии всю жизнь. Я помню у нас дома папки с листочками, исписанными его мелким аккуратным почерком – тексты, формулы, схемы. Помню, как он брал меня к себе на работу, в НИИ, где исследовал космическую океанологию (!). Для меня, маленькой девочки, это было на грани доступа в тайный магический орден – компьютеры, которых тогда еще ни у кого не было, чертежи и общее ощущение масштаба личности моего отца.

При этом, будучи физиком по образованию, мой папа был тончайшим лириком в душе, играл на гитаре, писал потрясающие стихи (посвященные моей маме, маленькой мне и даже теще, с которой у них были дистантные, но взаимоуважительные отношения).

Он много читал, любил театр и кино, обладал блестящим интеллектом и широким кругозором. Сам, по книжкам выучил испанский и английский, для кандидатского минимума.

Как я сейчас понимаю, у него был какой-то врожденный дворянский аристократизм и острый ум, потому что где бы на пыльных улицах Казалинска, где он вырос, ему этому обучиться.

А еще он был очень домовитым, мог испечь на 8-е марта пирог с рыбой и починить любую бытовую поломку. В годы советского дефицита и безденежья он из собранного на свалке хлама мастерил мебель в дом.

Пишу и не понимаю, как в нем все это сочеталось, столько самых разных талантов.

Я была у них с мамой поздним ребенком, когда я родилась отцу было 39 лет. От первого брака у него был сын, а дочерью я была первой и единственной. Он очень любил своих детей и детей вообще. И у меня было ощущение, что для меня он создал в нашем доме какой-то особый микромир, полный волшебства и фантазии. Например, на ночь мне, ребенку, он читал свои любимые книги, смешные и интересные для моего возраста места из них, – «Мастера и Маргариту», «12 стульев», «Мифы Древней Греции», «Вечера на хуторе близь Диканки». В последнюю книжку мы с ним даже играли. Он откуда-то раздобыл театральный грим, и носил меня, разукрашенную, на закорках по всей квартире, как будто я Панночка, а он – Хома Брут. И то, что книги – почти члены семьи для меня, всегда было как-то естественно, я не представляла себе раньше, как кто-то может не любить читать. А теперь понимаю, это привили мне родители.

Также в детстве мне казалось, что Владимир Высоцкий – папин родственник и тоже член нашей семьи, потому что папа часто ставил его пластинки. И по духу, мне кажется, он в чем-то был похож на своего великого тезку.

У нас с папой было много таких прикольных игр, которые он придумывал для меня. Сейчас бы эту его черту назвали развитыми креативными способностями.

Например, мы собирали меня в поход, — я брала его старый брезентовый рюкзак, его спальный мешок, с которым он когда-то ездил в экспедиции, «провизию», корзинку для грибов и «шла в поход» по квартире (благо, в старой, еще коммунальной, квартире у нас были две большие комнаты и очень длинный коридор). Я думаю, что отсюда изначально пошла моя страсть к походам.

Или из картонной коробки из-под телевизора «Рубин» мы сделали для меня дом, вырезали окошки и двери, разукрасили его снаружи и обклеили переводными картинками. И когда я болела, мы залезали в этот домик, и там я дышала над вареной картошкой (был такой метод лечения), а он показывал мне диафильмы, проецируемые из домика на стену.

Или, когда у нас был волнистый попугайчик Кеша (Кеша умер вместе с папой, в один день), мы играли в троллейбус – делали билетики, а попугайчик их компостировал своим клювом. Или Кеша играл с нами в футбол, гоняя своими когтистыми лапками по столу шарик из фольги. Или для того же Кеши папа сделал курятник из коробки для яиц, вырезал картонных куриц, а Кеша гордо среди них вышагивал по столу, как первый парень на деревне. Я хохотала до слез.

Как взрослый человек, озадаченный безденежьем, проблемами на работе (он был принципиально беспартийным, и на этом основании родной НИИ не был к нему справедлив), в семье (конечно, мама сильно злилась на него, от бессилия) и со здоровьем (он умер от рака) вообще мог такое придумать?

Ну про чувство юмора я уже писала. Он все время шутил как бы сам с собой, между делом. Одно из ранних воспоминаний. Папа ведет меня в детский сад. У меня из кармашка торчит круглая голова пластмассового оранжевого Чипполино. А папа говорит: «Вот ты придёшь в садик, тебя там спросят:
— Это у тебя апельсинка?
— Нет.
— Мандаринка?
— Нет.
— А что же?
И вот тут ты скажешь:
— Чипполинка!!!

Последние годы папа уже сильно болел, не лечился и скрывал от всех свою болезнь (мы с мамой не знали…), запойно пил и (другая сторона медали порядочности и интеллигентности) не мог отстоять себя на работе. Его идеи крали, другие, более политически дальновидные и предприимчивые сотрудники, получали премии и повышение. Он очень переживал, пил и угасал на глазах.

Уже после его смерти нам пришло несколько писем из разных стран с приглашениями Владимира Викторовича Бадаева к международному сотрудничеству. Я думаю, у него могло бы быть большое будущее, если бы оно было для него возможно…

А еще у нас не было дачи. И вроде бы это грустно. Но благодаря этому обстоятельству, мы все вместе с мамой или вдвоем с папой ехали на электричке «куда глаза глядят», бродили по разным дачным поселкам, ели придорожную черноплодную рябину и дикие яблочки, не будучи привязанными к какому-то одному месту. И в этом было столько свободы и дикого духа приключений. Я вспоминаю уже свои личные, более поздние истории юности, связанные с поездками автостопом, путешествиями без денег, с одной палаткой по чужой стране, безбашенными поездками и поступками. Вспоминая о которых теперь уже можно перекреститься и сплюнуть, потому что все эти истории в итоге закончились хорошо. И понимаю, что как будто папа еще в детстве дал мне разрешение, что так можно, что это может быть безопасно и интересно, как будто я все время чувствовала его за своей спиной.

А еще мой папа умел дружить и ценить близких людей. Его нет уже 24 года, но несколько раз в год его друзья приходят в наш дом и вспоминают о нем. А моя мама дружит с папиной первой женой, они помогают друг другу. Я удивилась, когда другие удивились, что тетя Оля была на моей свадьбе. Для меня дорожить людьми — с детства также естественно, как читать книги.

Папа научил меня кататься на роликах, коньках и лыжах, читать книги, смотреть душевное кино, рисовать, играть в бадминтон и карты, думать и любить животных и людей.

Но мое главное ощущение, что он научил меня и дал мне благословение быть самой собой».